Октавиус - Страница 53

Вскоре мы стояли уже в комнате Мулан возле открытого окна, из которого она сделала свой роковой шаг в темноту той бурной ночи.

– Вот, – показал Галлахер вниз, на мощенный булыжниками маленький внутренний двор. – Тут ее и нашли, крови много было вокруг – целая лужа. Часа с два назад ее увезли…

Я посмотрел вниз и вдруг увидел нечто сверкающее в раскидистой тени единственного растущего во дворе дерева. Быстро спустившись вниз, я подошел к таинственному предмету – и почувствовал, как в горле встал шершавый ком. Это была маленькая туфелька Мулан, вышитая золотыми блестками. Несомненно, она слетела с ноги девушки, когда та упала вниз. Оторопело взял я ее в руки и несколько минут неподвижно созерцал как зачарованный, потом посмотрел на ее все еще распахнутое окно. Какая высота все же! Бросив туфельку в стоящее тут же ведро, из которого, по всей видимости, окатывали двор, я медленно развернулся и пошел обратно во внутреннюю дверь. Через пару минут я уже стоял на улице возле извозчика.

– Ричард! – окликнул меня Галахер, выйдя следом из дверей. – Дружище, приходи ко мне сегодня вечером. В десять будет специально для тебя новое зрелище! Оно стоит того…

И, наклонившись к моему уху, он, словно боясь, что его могут подслушать, произнес:

– Сегодня с утра я приобрел трех очаровательных черненьких девочек почти даром. Их судно утонуло, и большинство черномазых вместе с ним, однако этим повезло, и теперь они в надежных руках. Правда, пришлось их хорошенько отмыть сначала – видать, плоховато их там держали. Видел бы ты, как они танцуют свои народные танцы, при этом почти нагишом! Да, они заменят мне Мулан – народ будет валить на них толпами. Хе-хе! Хочешь попробовать черненькую? Выбирай любую из трех – все за счет заведения…

– К черту, – отрезал я. – Завтра я отхожу в Китай.

– О, – сказал Роджер, – да ты и в самом деле рисковый парень. В этом я уже убедился. Ну что же, удачи тебе. Как вернешься – милости просим! Твой столик всегда свободен для тебя…

– Счастливо, – бросил я и, обратившись к слуге, несшему следом за мной сундучок Мулан, сказал: – Ставьте в повозку на сиденье…

Уже на борту «Октавиуса» я поставил сундучок на стол и, сев в кресло, задумчиво уставился на него. Затем вытащил из своего сейфа последнюю маленькую шкатулку и, открыв ее, посмотрел на заигравший на свету своими гранями бриллиант. Уильямс был явно не дураком, чтобы даже в состоянии, близком к смерти, позволить себе подсунуть какую-нибудь дурацкую стекляшку. Значит, это был настоящий камень, но вот какова была его истинная цена? На этот вопрос я не мог найти ответа, хотя и разбирался в этом немного.

Однако опытный ювелир быстро назовет настоящую цену этой штучке. По-видимому, бриллиант был единственной ценной вещью, которая осталась у девчонки от ее прошлой жизни, – и, без сомнения, был какой-то ее семейной реликвией. Теперь немудрено, что, узнав о ее смерти, Уильямс с такой легкостью расстался с огромным состоянием. Свою шкуру он ценил больше всего и, скорее всего, именно таким образом решил перевести на меня все возможные последствия, что могли ожидать его. Во всяком случае, я ясно почувствовал: о чем-то он явно умолчал в своем рассказе про проклятье Шень Мун.

Но меня больше заботила реальная цена самой драгоценности, нежели всякие темные сказки, вертящиеся вокруг нее. О ней на борту не знал никто, кроме меня, я никому не собирался рассказывать об этом – и в первую очередь самому Син Бен У. Я сложил все шкатулки, как они должны были быть, и поставил ларец в угол каюты, а бриллиант, завернув в тряпку, убрал обратно в сейф. Так-то лучше! На душе у меня стало спокойно как никогда. Маленькая безвестная танцовщица просто исчезла: в «Летучей рыбе», ей быстро нашли замену, и никому уже не было никакого дела ни до ее былого умения, ни до ее чувств и переживаний…

Добрую половину ночи просидел я в каюте «Октавиуса», при свете свечей подсчитывая общие расходы и убытки, понесенные судном от минувшего шторма. Наверху последовала команда: «Гасить огни» – и я, словно повинуясь ей, задул свечи и, не раздеваясь, лег спать.

Утро следующего дня выдалось на редкость солнечным и ясным, будто сама природа праздновала отход нашего корабля, торжественно обустроив начало моего первого морского путешествия на борту собственного корабля. Я с видом адмирала, стоящего на юте стопушечного ман-о-вара, встал на корме «Октавиуса», и, высоко задрав подбородок, смотрел на берег. Рядом со мной заняли места Ситтон и Метью, облаченные в парадную морскую форму. Команда неподвижно выстроилась вдоль бортов. Конечно, зрелище, может, было немного комичное (об этом говорило выражение лиц некоторых матросов, которые всячески старались его скрыть) – так как я подражал военному корвету, однако по-другому я никак не представлял этого торжественного дня, о котором наше семейство мечтало столько лет. Медленно подошла шлюпка с Элизабет, Рональдом Блейком, моими отцом и матерью (Дэнис в морской куртке, находящийся в унизительном чине кают-юнги, уже стоял на борту). Я вскинул руки, и музыканты заиграли гимн Британии.

Поддерживаемая с двух сторон, моя супруга торжественно взошла на палубу «Октавиуса» – в тот же момент команда, вскинув мушкеты, дала в воздух залп. Рональд покачал головой, сдержав усмешку, но одобрительно обернулся к моему отцу. Тот кивнул, и музыка стихла.

– Ну что же, – громко сказал Блейк, обращаясь ко мне. – Я вверяю тебе в этом плавании свое самое ценное сокровище – мою дочь Элизабет. Береги ее, Ричард О’Нилл, пуще глаза своего, не отпускай никуда одну, защищай жизнь и честь ее в волнах и на суше разумом своим и руками своими. И смотри, чтобы не терпела она нужды ни в чем. Помни – лично спрошу с тебя!