– Элизабет мы возьмем с собой, – сказал я. – Без нее я не пойду никуда.
– Допускаю, – ответил Метью. – Остальных мы оставим здесь. Теперь, сэр, вы подчиняетесь мне, и я не потерплю всякого слюнявого человеколюбия. Все, кто не сможет идти, останутся здесь. Вашу леди, если она, конечно, сможет выдержать путь, мы дотащим, в отличие от остальных. Ситтона, если он не придет в себя в ближайшее время, ждет та же судьба. Не хватало еще волочь с собой сумасшедшего, чтобы он в пути перерезал нам всем глотки, если что вдруг взбредет ему в голову. А Обсона я предлагаю пристрелить прямо сейчас – мне не нравится его поведение. Голову на отсечение даю, что не просто так его оставили тут, он что-то задумал…
Я промолчал – поведение Обсона мне и в самом деле начало не нравиться, чем именно, я сказать не мог, во всяком случае, в его неведении относительно планов команды я не верил…
Весь последующий день мы занимались починкой ялика, но отремонтировать его так и не сумели – Гоббс знал свое дело и, нанеся несколько сильных и точных ударов, мало не разломил его надвое. Однако вопреки прогнозам Метью все лежачие в кубрике были живы – негодяи просто бросили обреченных на произвол судьбы, отобрав у них последнюю надежду на спасение…
...«1 октября 1762 года. Пятый день, как мы зажаты во льдах. Скончались конопатчик Хью Уиглз и один из матросов. На корабле остались одиннадцать человек. Столбик термометра опустился до -25 °F. Господи, дай нам сил пережить эту ночь…»
Той ночью было необычайно тихо. За стенами корабля стоял страшный мороз, столбик термометра опустился до минус тридцати, и холод проник даже сюда, ледяными узорами покрыв стекла и инеем – стены. Я, Метью и Берроу несли вахту по очереди, не допуская до нее Обсона, и сегодня была моя очередь дежурить. Но, кажется, я задремал, сидя за столом, и теперь, внезапно проснувшись, судорожно оглядывался по сторонам. Выдохнув парок изо рта, я подкинул в еле державшийся огонь полусырое полено и облегченно вздохнул. Слава богу, не погас! Все спали, даже безумец Ситтон лежал в забытьи возле своей переборки. За последние дни ему стало значительно хуже – помутившимся взглядом смотрел он в переборку, ничего не ел, не говорил и только по временам неожиданно начинал кричать какую-то мешанину из морских терминов, перемешанную с отборной бранью, и уже ничего не осталось в нем от прежнего спокойного и хладнокровного человека.
Берроу еле передвигался – ноги уже отказывались повиноваться ему, но он продолжал ходить из последних сил, хотя каждый шаг давался ему с величайшими мучениями. Дэнис был совсем плох – болезнь его усилилась, он уже не вставал, тяжело и со свистом дыша, и редко приходил в сознание. Отвратительный кашель мучил меня, особенно по ночам. Мне казалось, что легкие мои полные огня и я скоро буду выплевывать их по кускам. Единственно, что радовало меня, так это Элизабет – хотя она по-прежнему не вставала, ей стало немного лучше… Но когда ей дали кусочек птичьего мяса, ее сильно стошнило. Один только Метью, казалось, не реагировал ни на что – почерневший и ссохшийся до костей, он упорно продолжал цепляться за жизнь. Скоро мы отлежимся и, когда чуть-чуть наберемся сил, попробуем добраться до берега… Обсон ведь тоже сначала сильно заболел, но теперь, словно по мановению волшебной палочки, ему стало значительно лучше. Значит, включился какой– то скрытый резерв организма – об этом я много слышал и именно это помогало человеку выжить в экстремальных условиях…
От этих мыслей мне становилось спокойнее, я вновь закрыл глаза, и дремота начала вновь подкрадываться к сознанию. Внезапно до меня донеслись какие-то странные звуки, идущие явно из лазарета, где теперь находилась мертвецкая. Это была какая-то тихая возня и царапанье. Осторожно взведя курок пистолета и держа наготове оружие, а другой держа фонарь, я, напрягая мускул за мускулом, двинулся по коридору вперед. Сначала я думал, что туда с палубы проник какой-то зверь, и немало поразился тому, как он смог проникнуть через закрытый люк, но, подойдя вплотную, увидел, что дверь была закрыта. Аккуратно, не дыша, неслышно я отворил дверь мертвецкой – и застыл на пороге, пораженный той картиной, что увидел внутри.
– Обсон! – сказал я негромко. – Что вы тут делаете?!
Боцман стоял на коленях возле одной из шконок, где лежал чей-то труп. Глаза его алчно сверкали в свете фонаря, и он с каким-то наслаждением пытался отрезать ножом икру от торчавшей из-под простыни смерзшейся ноги. Лезвие скользило, и он временами в бешенстве рычал от этого. Снятый с мертвеца разрезанный сапог валялся тут же на полу возле него.
При звуках моего голоса боцман поднял свою плешивую голову, и у меня мурашки по коже прошли от его взгляда. Уставившись мне прямо в глаза, он сжал рукоять ножа, и на лице его заиграла слащавая, змеиная улыбка.
– Сэр О’Нилл! – сказал он, приподнимаясь и поднимая нож. – Эти идиоты сами ушли отсюда на погибель во льдах! Они предлагали идти с ними и мне, но я отказался! Они взяли с собой всю провизию, чтобы мы померли тут с голоду, и не сообразили, сколько оставили тут мяса! Здесь есть огонь и здесь полно мяса! Тут можно провести не одну зиму!
Обсон хрипло расхохотался и, закинув голову вверх, раскинул руки в стороны…
Я с бешенством захлопнул дверь и закрыл ее снаружи на засов. С диким грохотом Обсон начал ломиться изнутри, так что засов лязгал в пазах. Но сил вышибить эту дверь ему уже явно недоставало. Я немного постоял, а затем развернулся и пошел прочь.
– Что случилось? – спросил Метью, которого разбудил шум. Я вкратце рассказал ему о случившемся.