Октавиус - Страница 106

106

Я не испытывал больше никаких эмоций, только молча накрыл ее с головой простыней, моментально затвердевшей от холода, как только стало остывать ее тело. Ее мучениям пришел конец, и я только вздохнул с облегчением, так же как когда затих Дэнис. В последние часы он беспрестанно жаловался на холод, плакал, вздрагивая всем телом. Всеми средствами мы пытались помочь ему, но это было тщетно… В кромешной ночной тьме, он, завернувшись в куртку, стучал зубами, как кастаньетами, и трясся, будто в лихорадке. К утру он утих, скорчившись на пороге каюты. С ним все было кончено, и мы так и оставили его лежать возле трапа. Никто из нас не ел уже двое суток – провизии не осталось ни крошки, однако я не испытывал больше того жуткого, леденящего изнутри чувства голода, терзавшего меня несколько дней…

Короткий день снова подходил к концу, и в окнах каюты опять темнело. Через час здесь воцарится непроглядная тьма, пока же в каюте наступили сумерки. Постепенно в них исчезало все вокруг: перегородка, за которой лежала Элизабет, – больше я не заходил туда ни разу; скорчившийся у порога Дэнис, прикрытый курткой; Берроу, на секунду прислонившийся к краю бочки. Скоро я не мог уже различить собственной руки, и, ощупью добравшись до шконки, с усилием завалился на нее. Только время от времени тьму разрезали искры от огнива, которое продолжал терзать неугомонный Метью. Я словно издалека слышал его доносящиеся до меня чертыханья.

– Метью! – сказал я.

– Да, сэр, – с трудом переведя дух, ответил он из темноты.

– Через час разбуди меня, – сказал я. – Я посплю немного. У меня будет больше сил. И мы, наконец, разведем этот огонь.

– Слушаюсь, сэр, – ответил он, и вновь темноту рассекли искры…

С трудом разлепил я смерзшиеся веки и высвободил лицо из-под одеяла. В окна каюты сквозь заиндевевшие стекла еле просачивался мутный свет дня, тускло освещая царившую вокруг тишину. Со стоном разминая закостеневшие конечности, я приподнялся со своего ложа. В груди у меня словно находились два свинцовых куска, неимоверная тяжесть давила со всех сторон. Внезапно удушающий приступ кашля вновь напал на меня; сотрясаясь всем телом, я долго, до дикой боли в груди выхаркивал из себя булькающую вязкую жидкость. Потом утерся и, выпрямившись, медленно огляделся вокруг. Метью так и не разбудил меня. Он по-прежнему сидел в своем углу, откинувшись на стену, и смотрел прямо перед собой. Разметавшиеся вокруг его головы волосы накрепко примерзли к дереву, возле него на полу по-прежнему возвышалась крохотная кучка стружек, перемешанная с черной трухой из пороховой бочки. В правой руке он все еще держал кремень. Ему так и не удалось разжечь огонь…

Берроу, подогнув под себя одну ногу, обнимал руками ту самую бочку, что столь тщательно выскребал изнутри, приникнув к ней, как к любимой женщине. Другая нога его была вытянута по полу, штанина на ней задралась, обнажая посиневшую, распухшую голень. Голова, заросшая копной спутанных седых волос, выбившихся из-под капюшона, была опущена, так что лица не было видно. Все вокруг него было перепачкано застывшей кровью.

Ситтон лежал на спине, кисти его рук с судорожно скрюченными пальцами были подняты вверх, ноги согнуты в коленях, точно он упал, сорвавшись с высоты. Белое лицо его заострилось, и рот искривился в какой-то гримасе, словно корчился в приступе дикого хохота. Его меховая шапка с раскиданными в разные стороны ушами валялась на полу рядом с ним вверх дном, как у просящего милостыню.

Тела матросов у перегородки вытянулись и, став какими-то плоскими, будто вросли в пол. Торчавшая из-под прикрывавших тряпок окостеневшая рука одного из них словно впилась посиневшими ногтями в замерзшие доски. Дэнис неподвижно лежал под своей курткой, и она уже покрылась слоем инея…

Добравшись до стола, я сел в свое кресло и, взяв ссохшееся от мороза перо, ткнул его в чернильницу и с трудом вытащил наружу. Проклятые чернила замерзли тоже. Я взял чернильницу со стола и долго дышал на нее, периодически пряча под шубу, пока, наконец, мне не удалось ее несколько отогреть. Смахнув с журнала толстый слой инея, я, с трудом удерживая перо в негнущихся, словно ставших резиновыми пальцах, вывел следующие слова:

...

«…17 дней, как мы зажаты во льдах. Вчера погас огонь, и помощник капитана безуспешно пытается разжечь его…»

Я бросил взгляд на Метью, он продолжал безотрывно смотреть на меня. Теперь он уже не пытается больше ничего.

Я посмотрел на чудесную диадему, играющую золотым блеском сквозь иней. Элизабет до самой последней минуты не хотела расставаться с этим подарком, и вот теперь он лежал передо мной на столе. Я открыл стоявшую передо мной на столе шкатулку. Ту, самую маленькую, из ларцов Мулан, где содержался бриллиант, и вытащил драгоценность оттуда. Что-то изменилось в шкатулке, и я сразу увидел это. Вся крышка ее была однотонного коричневого цвета, но теперь, вероятно, под влиянием мороза, эта краска начала пузыриться и отставать от поверхности. Я медленно стер ее, и она легко поддалась мне, открывая закрашенный кем-то портрет на ее крышке. Несколько секунд я смотрел на открывшееся мне лицо – и почувствовал, как сжалось все у меня внутри…

Это была Мулан – я сразу узнал ее. Внезапно страшная догадка мелькнула у меня в голове. Взяв из шкатулки бриллиант, я с усилием вставил его в диадему, и он встал туда как влитой. Я уже говорил, что с первого взгляда мне показалось, будто чего-то не хватает в этой вещи до полной ее безупречности. Так вот, теперь все было на своих местах – передо мной лежало настоящее произведение искусства, красивее и изящнее которого в мире не было ничего.

106